[r-impertinent]

Долго я искал этот фик. Однажды наткнувшись, не сохранил, а потом никак не мог снова отрыть на просторах сети. Поэтому сохраню здесь, бо он чертовски хорош, особенно финалом.

"Леса готической скульптуры"

Леса Готической скульптуры!
Как жутко все и близко в ней.
Колонны, строгие фигуры
Сивилл, пророков, королей...
Мир фантастических растений,
Окаменелых привидений,
Драконов, магов и химер.
Здесь все есть символ, знак, пример.
Какую повесть зла и мук вы
Здесь разберете на стенах?
Как в этих сложных письменах
Понять значенье каждой буквы?
Их взгляд, как взгляд змеи, тягуч...
Закрыта дверь. Потерян ключ.
М. Волошин

Это случилось давно, так давно... Пришло и ушло, словно налетевший вихрь. Может быть, ничего и вовсе не было. Ничего не было…

Les enfants

Господин смотрел вниз, на площадь перед собором. Локтем оперся на балюстраду. А в руке рассеянно сжимал книгу.
Сколько Квазимодо помнил себя, столько помнил и этого человека - Клода Фролло, диакона Собора Богоматери, своего приемного отца. И почти всегда в окружении книг - читающего, делающего краткие заметки на полях, размышляющего, облокотившись о толстый, переплетенный в кожу том… Господин и Квазимодо научил читать, а потом - и писать. Квазимодо очень старался выучиться получше, чтобы доставить удовольствие господину Клоду, но ему были не в радость черные каракули на желтоватых листах пергамента. Он умел сложить каракули в слова, а слова - во фразы, но фразы обычно говорили о чем-то далеком и непонятном. Часто они говорили о Боге.
Господин сказал, что Бог сотворил мир и людей, и следует поклоняться ему и следовать его заповедям. Квазимодо не спорил - господину Клоду лучше знать.
Но, если бы он услышал это от кого-нибудь другого, то не поверил бы. Говорили, что Бог милосерд. Но он никогда не был милосерден к Квазимодо. Бог дал ему хромоту, горб и всего один глаз - чтобы видеть гримасы отвращения на всех лицах, обращенных к нему. Бог сделал его бесприютным подкидышем.
Правда, Бог послал ему господина Клода, а тот дал подкидышу дом, Собор Богоматери…
Квазимодо поудобнее устроился на каменном выступе возле стены. Прислонился щекой к камню. Камень был как добрая ладонь - шершавым и теплым. Закатное солнце нагрело. Хорошо. Здесь ему хорошо…
- Смотрите-ка, братец Клод, вон идет цыганка!
Перегнувшись через широкую балюстраду, одиннадцатилетний Жеан Фролло указывал вниз, на площадь.
- Вон она ковыляет, Зара, старая карга! Куда ж ее черти несут? Ух ты, зашла в дом мэтра Матье, почтенного сукнодела! Хорошенькое знакомство… Наверняка, позвали погадать - видно, мэтру не терпится узнать, удастся ли нынче осенью сплавить замуж перезрелую дочку…
Старший брат слушал болтовню снисходительно и рассеяно. Он даже не посмотрел туда, куда показывал пальцем Жеан - взгляд диакона скользил по галерее, опоясывающей Южную башню, по причудливым фигурам химер у балюстрады, по вздыбившейся в вечернее небо колокольне, и уходил выше - к высоким летним облакам.
Квазимодо же и вовсе не слышал ни одного слова. Уже очень давно - больше года назад - он оглох от звона колоколов. Это не особенно расстроило маленького звонаря. Все равно, ничего приятного о себе он никогда от людей не слышал, так какая разница? Голос колоколов до него доносился по-прежнему - мощный и прекрасный.
А вот господин тогда очень огорчался. Но, конечно же, скоро придумал, как разговаривать с Квазимодо. Знаками, азбукой пальцев. Господин объяснил, что когда-то ее придумали монахи святого Бенедикта, а он просто немного изменил - ради удобства. Эта азбука Квазимодо понравилась, она была понятной - много понятнее книг, - потому что касалась вещей близких и доступных.
А сегодня и вовсе незачем было слышать слова - и так все ясно. Мальчишка болтает всякие глупости, прыгает и щебечет, как веселая пташка, и господину Клоду это по сердцу. Он в маленьком братце души не чает.
Сам-то Квазимодо мальчишку не любил. Да и за что бы? Тот был как все мальчишки - а они без конца задирали Квазимодо, швыряли в него камнями и обзывались. Пока был маленький, Квазимодо от них убегал. Но однажды понял, что сильнее их. И дрался. С тех пор к нему не приставали - только бранились, да строили рожи издали.
И Жеан тоже дразнился, причем знал, хитрец, что ничего ему Квазимодо не сделает - побоится огорчать хозяина. Правда, однажды Жеан попался. Господин Клод тогда всерьез рассердился и долго внушал мальчишке, как нехорошо издеваться над теми, на кого и без того тяжело легла рука Господня. А когда проповедь закончилась, и Жеан самым благодушным образом пообещал впредь этого не делать (врал, конечно!), господин спросил его, очень печально: «Неужели вы никогда ни к кому не испытывали жалости, Жеан?»
- А она, правда, лихо предсказывает будущее, братец! И мне предсказала - всего за одно су!
Господин нахмурил брови.
- Жеан, зачем вы водитесь с этим проклятым племенем? Разве вам не известно, что прорицание - бесовское искусство, и заниматься им запрещено?
Баловень не обратил на неудовольствие брата ни малейшего внимания.
- Старуха мне пообещала веселую жизнь, счастье в любви, и что дни свои я окончу в церкви. Вот видите, братец! Вы все браните меня шалопаем, а может, на старости лет я стану благочестивым подвижником? - Жеан лихо крутанулся на пятках. Скроил постное лицо - видимо, так должен выглядеть святой, - и обернулся к брату.
Тот не удержался от улыбки. Но тут же снова нахмурился.
- Будущему подвижнику неплохо бы относиться к религии с большим уважением. А что до цыганки…Я поговорю о ней с господином викарием епископа. Внушенные Дьяволом искусства нужно вырывать с корнем.
- Неужто вы, братец, собираетесь поджарить старуху?.. А, впрочем, пускай! - беззаботно махнул рукой мальчишка. - Свою-то судьбу я уже узнал.
И Жоаннес Фролло де Молендино снова перегнулся через перила - никогда не пресыщающийся зритель и комментатор парижской человеческой комедии.
Квазимодо смотрел, как мальчишка кладет руку на крыло каменного беса, который восседал на краю башни. Морда демона, выхваченная косым рыжим лучом солнца, была повернута к Квазимодо в профиль. Горбун видел - бес ухмыляется. Смеется над глупым мальчишкой. Чуть шевельнуть крылом - и нахальная человеческая мошка полетит вниз, на далекую площадь - станет такой же мелкой и незначительной, как все, кто копошится там, под стенами. Смешно. Но лучше не надо, - молча сказал Квазимодо бесу, - а то господин станет убиваться. Он за нас в ответе.
Тот, о ком думал Квазимодо, тоже умел слышать темные речи Собора. Диакону Фролло вдруг стало тревожно. Он крепко взял брата за плечо, спуская с перил.
- Довольно, Жеан, так недолго и упасть. Идемте вниз. - И взглядом позвал Квазимодо.
Перед входом на винтовую лестницу, пропустив вперед детей, диакон Клод оглянулся. Внизу, в сиренево-серой тени, засыпал Париж. Для города день закончился, но башни Собора еще светились, впитывая последние лучи солнца. Каменные завитки стен казались живыми цветами, готовыми раскрыть лепестки. Медные узоры решеток изгибались веселыми ящерками. Ангел на коньке крыши легко улыбался химерам, словно намекая на им одним ведомые тайны. И у диакона Фролло странно защемило сердце. Всесилие и слабость, нежность и тоска - все вместе. Вознесенный на гигантских плечах Собора, он вдруг ощутил себя частью его - и одновременно чужим, как путник в лесу. Он обернулся навстречу идущей ночи, чувствуя: что-то непременно случится, что-то невыразимо огромное, невероятное, чудесное. Быть может, когда-нибудь тайны древнего собора станут его тайнами, и он улыбнется ангелу на крыше, как равный.

Le Deuil

В понедельник шел дождь. Во вторник шел дождь. В среду шел дождь. К субботе парижские улицы превратились в болото, а кумушки в один голос заявили, что такой гиблой весны не было видано со времен доброго короля Иоанна. В воскресенье дождь превратился в ливень.
Город лишился красок, потемнел, распластался по мокрой земле, а серое небо опустилось до самых крыш, нанизалось на спицы церковных шпилей. Дома нахохлились. Собор Богоматери внушал трепет - в тусклом свете дня, похожего на вечер, он казался чудовищем, двуглавым зверем Апокалипсиса, но зверем умирающим, бессильно рухнувшем на остров под ударами непогоды. Колокола гудели хрипло и глухо, напоминая последние вздохи агонии. Весна 1482 года, так непохожая на весну…
Дождь припустил с новой силой, стуча в высокие окна. Поэт Пьер Гренгуар ссутулился и потер ладонями иззябшие плечи.
Он сидел на скамье в одном из малых приделов Собора Богоматери и уже не пытался прикидываться, что погружен в молитвы.
Вечерняя служба закончилась, двери в храм затворили (стало меньше сквозить), но несколько человек остались к исповеди. Гренгуар тоже остался - не ради святого таинства, а потому, что лучшего пристанища на сегодня у него не нашлось. И - увы - он ничего не ел со вчерашнего дня.
«Что за упрямое божество благородная дама Фортуна, что за причудница! Полными пригоршнями швыряет свои дары богатым и отнимает у бедняги последние крошки, - уныло размышлял поэт. - Господин парижский епископ после службы отбыл домой в портшезе и теперь, вероятно, кушает пулярок, запивая их анжуйским вином. А Пьера Гренгуара, философа и сочинителя, никто не накормит и не напоит. Но, спрашивается, может ли это считаться справедливым дележом благ земных, дележом, сообразным чести и достоинствам двух упомянутых людей?.. Притом же, если мэтр Гренгуар не проявит сейчас поистине чудесной ловкости и смелости, его выставят под дождь, когда будут запирать двери. А ведь, в сущности, я готов довольствоваться столь малым - каким-нибудь сухим уголком, где можно спокойно лечь и снять эти мерзкие промокшие башмаки».
Сухой уголок, о котором мечтал Гренгуар, не был столь уж недостижим. Дама Фортуна, которую печально упрекал поэт, была достаточно милостива, чтобы послать ему по крайней мере один шанс. Шанс принял образ небольшого медного ключа с затейливой бородкой, предназначенного для того, чтобы открывать дверь лестницы, ведущей на башни. Ключ принадлежал покойному Клоду Фролло, архидьякону Собора. Когда девять дней назад Гренгуар пришел вместе с архидьяконом в Собор, чтобы спасти оттуда цыганку Эсмеральду, Фролло сам вручил ему этот ключ.
- Поторапливайся, - бросил архидиакон и подтолкнул Гренгуара к двери, а сам взял с подсвечника оплывшую свечу, чтобы зажечь фонарь. Гренгуар отпер дверь, а ключ машинально засунул в карман.
Архидьякон ключа назад не потребовал - наверное, забыл. А потом умер, и ключ стал ему не нужен. Гренгуар же вспомнил про него только сегодня, и то случайно - сунул руку в пустой карман, в нелепой надежде нашарить там хоть одну монетку - и наткнулся на незнакомый предмет.
Теперь оставалось только подобраться к винтовой лестнице, ведущей наверх, незаметно. Иначе поэт в своей желто-красной фиглярской куртке немедленно будет заподозрен в воровстве, и, чего доброго, повешен. Знакомство же с виселицей Гренгуар всегда мечтал отложить на возможно более отдаленный срок.
Подрожав на своей скамье еще с четверть часа, поэт осторожно выглянул между колонн в главный неф. Там сгущался сумрак, рассеиваемый тусклым мерцанием свеч возле алтаря. Никого не было видно. Гренгуар на цыпочках (Ах, как хлюпают проклятые башмаки!) подбежал к заветной лестнице, вставил ключ в замочную скважину, повернул, немного приотворил дубовую дверь, протиснулся внутрь, захлопнул створку за собой. Слава тебе, Дева Мария, заступница! Никто его не заметил.
Все так же осторожно прислушиваясь, Гренгуар вторично проделал тот же путь, что и девять ночей назад - в келью, где прежде обитала цыганка. Там ничего не изменилось; только обитательница покинула свое жилище, а вместе с ним - и жизнь. На полу лежал тюфяк, на колченогом столе стояла корзинка, а в ней - краюха заплесневелого и зачерствелого хлеба и кувшин с водой. Воду Гренгуар с брезгливым видом отставил, а хлеб почистил и съел. Трапеза была скудной и невкусной, но наш поэт был и вообще неприхотлив, а после вынужденного поста - подавно.
Потом, как и мечталось, снял башмаки и растянулся на тюфяке. Но сон не шел - во влажной одежде было холодно и неуютно. Чтобы забыть о мелких житейских невзгодах, Гренгуар прибегнул к излюбленному своему средству - принялся рассуждать.
«Ну не странно ли, как одни и те же причины порождают множество разных следствий? Не решись я спасти малютку-цыганочку, мою жену, и не пойди тогда в Собор, теперь этот драгоценный ключ находился бы в других руках, а значит, не было бы и ночлега для Пьера Гренгуара. И, вполне вероятно, я так и умер бы на улице от голода и холода... Добрые дела иногда все же вознаграждаются… Хотя бедняжку все равно повесили. Но моей-то вины в этом нет, видно, так было назначено судьбой, а что такое мэтр Гренгуар, если в дело вмешивается сама Судьба?»
«Но, с другой стороны, - размышлял он дальше, - не решись я спасать Эсмеральду и не уговори моих друзей-бродяг штурмовать Собор, королевские солдаты не разгромили бы оборванную армию Двора Чудес, а парижский прево, гнусный кровопийца, не захватил бы сам Двор и не выгнал на улицу всех его обитателей. Тогда я не лишился бы своей комнаты, и бедной Джали…»
При мысли о Джали поэт вздохнул. Четыре дня назад, когда есть было так же нечего, как сейчас, а из-за отвратительной погоды давать жонглерское представление было невозможно, Гренгуару пришлось пойти на жертву - продать козочку какому-то барышнику из провинции. Тот одобрительно кивал, когда Гренгуар рассказывал ему о многочисленных талантах ученого животного, но поэта все равно мучило подозрение, что Джали перепродадут мяснику… Зато четыре следующих дня у Гренгуара были и еда, и крыша над головой, и дрова в очаге.
«Но, быть может, согласно известной пословице, нет худа без добра. Что, если бы стража, или кто-то из горожан признал Джали? Бедняжку окрестили бесовским животным и, конечно, ее повесили бы, а заодно и меня…»
Приближалась ночь, сумерки становились все гуще, мокрый ветер за окном выл все угрюмее, но вдруг Гренгуару показалось, что сквозь шум непогоды пробиваются другие звуки. Словно бы отчаянное рыдание. Медленно выплывая из полудремы, он мутно подумал:
«Кому пришло в голову добавлять воды, когда ее так много снаружи…»
Приподнялся и сел на тюфяке, прислушиваясь.
Да, очень отдаленные, прерывистые рыдания и стоны. Вот они стали слышнее, и Гренгуар поневоле вздрогнул - ему пришло в голову, что призрак цыганки гуляет по ночному Собору и оплакивает свою безвременно оборвавшуюся жизнь. Тень, в белом платье и с веревкой на шее… Гренгуар перекрестился. Не может быть. Вряд ли благая Дева Мария допустила бы, чтобы по ее дому разгуливали нечестивые языческие призраки. Значит, плачет и стонет живой человек. Кто бы это мог быть?
Несколько минут поэт разрывался между любопытством и благоразумной осторожностью. Любопытство победило, и он принялся шарить по полу в поисках башмаков. Как ни странно, они успели подсохнуть - во всяком случае, не хлюпали при ходьбе.
Гренгуар выскользнул на лестницу. Здесь было совсем темно, зато плач стал слышнее. Странно, раньше казалось, что плачет женщина, а теперь подумалось - мужчина. Зато стало ясно, что звуки идут откуда-то сверху.
Он тихо двинулся по узким ступеням, напрягая слух. Достиг двери, ведущей на верхнюю галерею. И тут, как назло, все стихло. Тишина, только шум дождя из-за двери.
Не зная, что и подумать, поэт толкнул дверь. Та неожиданно легко растворилась настежь. Дохнуло сыростью и одновременно стало светлее - день еще не совсем угас. Он воровато выглянул из-под арки. Никого.
И вдруг - порыв ветра, удар тяжелых капель по лицу, а в Соборе - на лестнице, на галерее в самой толще стен - застонало, завыло, заскрипело скорбно и злобно.
Не люди.
Камень и дерево, свинец и железо.
Он понял это сразу, и замер, не смея шелохнуться.
Стон перешел в крик - негромкий, но нечеловеческий, жуткий. Потом опять навалилась тишина. Даже дождь умолк. И в тишине скрипучий голос спросил:
- Кто здесь?
Гренгуар замер, не осмеливаясь даже вздохнуть.
- Никто, - раздался другой голос, шелестящий, как ветер, что метет песок по камням, - так, черновой набросок чего-то, своего рода растение, воображающее, что оно движется и мыслит…
Слова показались Гренгуару знакомыми. Но было не до воспоминаний. Слишком страшно.
- Ненавижу! - выкрикнул вдруг третий голос, звонкий, гулкий и натянутый как струна.
- Его? - спросил первый.
- Всех! Почему они живы?!
- Потому что глухи. Слепы. Ни на что не годны. Серость всегда лучше сохраняется.
- Я тоже становлюсь серым. Белый камень тускнеет. Столько веков, столько детей ушло…
- Скорбь. Ярость. Боль. - У Гренгуара волосы зашевелились на голове, ибо он наконец увидел одного из собеседников: химерический грифон на балюстраде всплеснул крыльями и повернул голову.
- Но и набросок может на что-то сгодиться, - заскрипел сосед грифона, рогатый и крылатый демон, тоже оборачиваясь к Гренгуару. - Присоединим его.
Тут голова у поэта стала абсолютно пустой, а ноги вознамерились бежать обратно, на лестницу, вниз, прочь из собора, но ничего не вышло - дверь за его спиной была закрыта и заперта.
- Любезные, достопочтенные химеры! Или духи… Клянусь, я никак не хотел вам помешать, я уже ухожу. Надеюсь, я не причинил вам никакой обиды или неудобства… А ежели вам требуется клятва, что я никому не расскажу о том, что видел, готов поклясться всем святым…
- У тебя нет ничего святого, - донесся печальный голос с другой стороны. Гренгуар обернулся - ему казалось, что он видит страшный сон. На этот раз говорил ангел, стоявший на коньке крыши. Его силуэт мерцал в глубоких сумерках. Светлый ангел с трубой Апокалипсиса в руках. - Ты никого не любишь, кроме себя. Ты хочешь только существовать - и это я тебе обещаю. Будешь существовать долго - несколько столетий.
- Ва… ваша святость! Господин ангел, благодарю вас, но я человек маленький, дозвольте мне уйти! - Поэт рухнул на колени, заломив руки. - Я никому никогда не причинял вреда!
- И пользы тоже не приносил. Только трепался. Чудесная, роскошная горгулья! - засмеялся, заперхал демон.
- Я не понимаю вас!
- Все равно, - сказал ангел.
- Простите! Отпустите! Я сделаю что угодно, отпустите меня! Я не хочу!
- Все равно, - сказал бес.
Поэт еще успел раскрыть рот, чтобы крикнуть - но крика уже не было. Он еще успел рвануться вперед и почувствовать, как тело становится каменным, и сквозь него начинает хлестать холодная дождевая вода. А больше не успел уже ничего. Да и спешить стало некуда.
Угрюмые дома с закрытыми окнами уткнулись в свинцовое небо.

L’ombre

Не то чтобы жарко, но чертовски душно. Не уснуть, никак не уснуть. Адель с детьми уехала на Луару, в доме тишина. В небе за окном собирается и никак не может собраться гроза. Отвратительная ночь.
Негромко щелкнуло - повернулась дверная ручка. Тихие, уверенные шаги через всю комнату.
- Опять ты? - В голосе раздражение и усталость.
- Кому же и быть в эту пору?
Скрипнуло кресло у стола - пришелец сел.
Тот, что лежал в кровати, заворочался, повернулся на бок, оперся на локоть. Помолчали.
- Ручка на двери у тебя разболталась. Того и гляди, совсем отвалится.
- И ты пришел мне об этом сообщить?.. Ладно, я слушаю. В чем ты собираешься обвинять меня сегодня - в жестокости? Несправедливости? Дурном вкусе? Или опять примешься критиковать мой слог?
Пауза. Вздох.
- Я был там сегодня. Суетятся.
- Реставрируют, ты хочешь сказать?
- На крыше возле шпиля взгромоздили какую-то курицу… Знаю, знаю, ты скажешь - не курица, орел, тот что в Откровении. И корова - не корова, а вол. Но получилась не крыша, а крестьянский двор. Тошно смотреть.
- Было бы лучше, если бы его вообще снесли? Об этом поговаривали тогда, восемь лет назад.
Темнота просто чернильная. Можно помечтать - представить, что ты один не только в комнате - на всем свете.
- Может быть, это действительно было бы к лучшему. Все равно Собор мертв. Все, на что они способны - замазать несколько морщин. Словно лицо престарелой кокетки… Нет, хуже! Мумию, высохшую, почерневшую, украшают - авось, сойдет за живую!
- Не понимаю, чего ты кричишь. Откуда эта идея - что Собор мертв?
- Не притворяйся глупее, чем ты есть! Дом должен быть домом - Божьим и человеческим. Чтобы его любили, понимали, чтобы жили им и в нем. А он теперь станет музеем: то-то любопытные туристы примутся ахать: «О, жемчужина ранней готики! О, величественный фасад!»... Он мертв, о Господи! Я видел его живым, я знал, что он не вечен, что его время проходит, но надеялся умереть гораздо раньше, чем он станет таким, как теперь! А теперь эти зеваки… И тебя припомнят, скажут - вот в этот колокол звонил созданный гением Гюго горбун Квазимодо, вот здесь - была алхимическая камора сумасшедшего архидьякона, вот в этой келье скрывалась… Эсмеральда. - На имени цыганки пришелец запнулся и после надолго замолчал.
- Но что в этом плохого, что? Эти люди…
- Эти люди - как мясные мухи, - теперь ночной гость тяжело цедит слова, в каждом слоге сквозит усталость. - Учуют кровь - и налетают тучей. Им лишь бы тешиться чужими страданиями. Такие же, как они, кидали в Квазимодо камни, обвиняли меня в чернокнижии, а ее - в колдовстве. Ты просто сделал из нашей гибели романтическую конфетку. И из собора сделал конфетку. Леденец на палочке. Чтоб лизать всяким подонкам.
- Ты слишком резок. Не все подонки.
- Какая разница?
- Послушай, я устал и хочу спать. Хватит пустой болтовни. Каждый любит собор, как умеет, каждый поймет твою историю в меру собственного понимания. Найдутся же среди мириадов ослов истинно чуткие люди.
- Ну и что? С какой стати мы вообще выставлены на всеобщее обозрение? Почему каждый раз, когда кто-то впервые открывает эту проклятую книгу, мы ОБРЕЧЕНЫ переживать все заново? И не в силах изменить ни одного слова, ни одного жеста.
- Разве я хотел издеваться над вами? В конце концов, вы мои создания…
- Отчасти, только отчасти.
Лежавший зло ударил кулаком по подушке.
- Я никогда не пойму этого!
Слышно, как гость усмехается:
- А говоришь, твои создания… В известной мере мне тебя даже жаль - ты играешь вещами, которые больше тебя, вещами, которых ты не понимаешь. Иногда это плохо кончается… Я-то знаю.
- Послушай, уже далеко за полночь. К чему все эти разговоры?
- Хм… действительно, к чему? Я не в силах изменить тебя, а ты со мной уже покончил… Да, вот что я хотел тебе сказать - будь осторожнее впредь. Нашей истории уже не переписать, но другие… Право, жаль, что ты ничего не смыслишь в алхимии. Она способна показать тончайшую взаимосвязь всех явлений в мире, тебе было бы полезно увидеть это. Как ни странно, но я все-таки не желаю тебе зла. Ты и впрямь не ведал, что творишь. Но ты можешь дорого заплатить за беспечность. Будь осторожнее.
- Если ты хочешь сказать, что отныне я должен писать только сентиментальные романчики со слюнявыми счастливыми концами, то извини. Напрасно предупреждаешь. Я заплачу любую цену, но творить буду свободно, как сам Бог.
Не видно ни зги, но почему-то кажется, что гость улыбнулся.
- Все-таки у нас много общего. Что ж… - Снова скрипнуло кресло. - Прощай. Я не приду больше. Хотя может быть, появятся другие… - Шаги. И с порога: - А все-таки об архитектуре больше не пиши. Ты мало в ней понимаешь. Выбери тему поприземленнее: мирская несправедливость, верхи и подонки общества…
- Пропади ты пропадом, Фролло!
- Счастливо оставаться, Гюго!

Все это словно вихрь в моей голове… Что было, чего не было? Виктор Гюго дожил до 83 лет, чествуемый всей Францией как обличитель общественных язв и живой классик. Он похоронил жену, братьев, двух сыновей и любимую дочь, трагически погибшую вместе с мужем во время прогулки по реке. Вторая дочь Гюго, Адель, была признана сумасшедшей и провела большую часть своей жизни в лечебнице.
Средневековые горгульи Собора Богоматери обветшали от времени и дождей и почти все обрушились. В середине XIX века архитектор Виоле ле Дюк, реставрируя Собор, вынужден был создать новые изображения химер и горгулий, взяв за образец другие готические соборы Франции.
Клода Фролло никогда не было на этой земле.

(с) Наталья Карначук
[e-mail]